260 лет назад, 27 декабря 1761 г., в семье рижских бюргеров родился отпрыск древнего шотландского рода, которому суждено будет стать спасителем России.
На первый взгляд кажется, что подобное утверждение – всего лишь набор слов, противоречащий логике и здравому смыслу. Тем не менее всё верно. Просто надо знать имя новорожденного. А оно простое. При рождении мальчика назвали Михаэль Андреас. Его отец тоже носил двойное имя – Вейнгольд Готтард. Готтард обычно переводят как «Богом сильный». При русификации отчества пришлось слегка слукавить и подобрать ближайший эквивалент – Богдан, то есть «Богом данный». Так получился Михаил Богданович. Фамилия – Барклай де Толли.
Да, его род действительно восходил к шотландским дворянам из Абердиншира. Один из Барклаев в XVII столетии был вынужден бежать от Кромвеля и осел в Риге. Его потомки онемечились и стали бюргерами. Так что с первыми двумя характеристиками нашего героя всё ясно. А вот насчёт определения «спаситель России» до сих пор возникают ожесточённые споры.
Имя Барклая де Толли в нашем сознании прочно привязано к Отечественной войне 1812 г. Но устойчивое словосочетание «Герой войны двенадцатого года» к нему не относят. Разве что с оговоркой, дескать, герой – в смысле действующее лицо. Не более того. Потому что настоящие герои кто? Правильно. Михаил Кутузов, о котором известно, что он «явился бить французов». И Пётр Багратион, фамилия которого с лёгкой руки поэта Гавриила Державина обрела поистине эпический характер: «Бог рати он».
Барклай тоже удостоился народного увековечивания своей фамилии. Но в таком ключе, что лучше бы его и не было вовсе. После отступления и сдачи Смоленска в кампанию 1812 г. некие острословы переиначили фамилию полководца так: «Болтает, да и только». Можно ручаться – этот «смешной» эпизод обязательно прозвучит на школьном уроке по теме Отечественной войны 1812 г.
Немудрено, что при таком отношении к заслугам и памяти Барклая, его у России пытались украсть. И небезуспешно. В 1841 г. немецкие националисты с великой помпой поставили его бюст в Вальхалле – зале славы германского народа, что у города Регенсбург. Немцы сумели оценить величие полководца. Русские современники – нет. Среди русских XIX столетия нашёлся только один, кто вступился за Михаила Богдановича. Правда, толку из этого вышло немного, хотя ходатаем за Барклая был не кто иной, как Александр Пушкин. Но даже авторитет «Солнца русской поэзии» оказался бессилен перед «гласом народа». При жизни Пушкина из его стихотворения «У русского царя в чертогах есть палата» изымали одну строфу. Вот она:
Преемник твой стяжал успех, сокрытый
В главе твоей. А ты, непризнанный, забытый
Виновник торжества, почил. И в смертный час
С презреньем, может быть, воспоминал о нас.
Эти слова о Барклае и его «преемнике», Кутузове, страшно возмутили общественное мнение. Особенно негодовали потомки Кутузова. Как же так? Кто, по мнению Пушкина, спаситель России? Неужели не Кутузов, а какой-то чужеземец? Который, к тому же, не дал ни одного сражения, а только бесславно отступал?
Однако Пушкин стоял на своём и всё-таки отчасти сумел исправить положение. Десятую главу романа «Евгений Онегин» он так и не написал. Но замысла не оставил, и наброски делал постоянно. Один из них закрепился в народной памяти – его часто цитируют, когда выясняют причины поражения Наполеона в Русской кампании:
Гроза двенадцатого года
Настала – кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима иль русский бог?
Согласно словам Евангелия, «оставим Богу Богово» и разберёмся с делами земными. Если верить Пушкину, России помогли избавиться от Наполеона три вещи. «Остервенение народа» – то есть воспетая впоследствии Толстым «дубина народной войны» – раз. Зима, или «Генерал Мороз», о чём также громче всего заявляет проигравшая сторона – два. Ну и три – собственно Барклай.
При ближайшем рассмотрении внезапно окажется, что первые два фактора, как ни крути, замыкаются на фигуре Барклая.
Начнём с зимы. Конечно, Михаил Богданович не мог приблизить наступление холодов. Но именно он, став военным министром в 1810 г. и обладая исчерпывающими разведданными от службы, которую сам же и создал, разработал план войны с Наполеоном. План той самой «скифской войны». Отступление. Растягивание коммуникаций. Тревожащие удары. В перспективе – бегство неприятеля. Этот план как раз рассчитывался на длительную кампанию, исключающую генеральное сражение. Взамен бойни предполагалось истощение противника. В том числе и за счёт вынужденной зимовки в неблагоприятных условиях.
Однако знаменитый «Генерал Мороз» бьёт по всем, что бы там ни говорили в Европе об «уникальных способностях русских варваров, спящих в снегу и сражающихся дрекольем». При всём уважении к русскому солдату, он никогда не обладал такими волшебными качествами. Ему, как и всем остальным, требуется и тёплая одежда, и полноценное питание, и современное оружие.
Барклай, будучи военным министром, позаботился и о том, и о другом, и о третьем. С 1810 по 1812 гг. по настоянию Барклая резко возросли расходы на военные цели – они составляли более половины всего государственного бюджета. Создавались грандиозные запасы продовольствия, вооружения и обмундирования. Особое внимание уделялось зимней форме одежды.
И немудрено. Потому что буквально накануне, в 1809 году, Барклай устроил грандиозную репетицию правильной зимней войны. Именно он в ходе Русско-шведской войны 1808-1809 гг. предложил поднять войска непосредственно с зимних квартир и бросить их по льду залива сначала на Аландские острова, а потом на Стокгольм. Главнокомандующий русской армии генерал Богдан Кнорринг в ужасе докладывал царю о «сумасшествии» своего подчинённого: «Государь! Батальоны не фрегаты, а казаки не шебеки, чтобы ходить по заливам!» Но императору идея Барклая неожиданно понравилась.
250 вёрст по ледяной пустыне. Пять переходов. Пять ночёвок, во время которых не разрешали даже разводить костры, которые могут демаскировать. На вопрос: «А как же нам греться?» невозмутимый Барклай отвечал: «Можете прыгать». Впрочем, не так уж сильно и мёрзли. По настоянию Барклая провиант был взят соответствующий – сухари, сало и водка.
Успех был полным. Когда в окрестностях Стокгольма показались русские казаки, Швеция капитулировала. Были все основания предполагать, что правильно экипированный русский солдат и в кампанию 1812 г. сможет выжать из зимы максимум пользы для себя и максимум вреда для неприятеля.
То же самое можно сказать и про «остервенение народа». Оно мало-помалу разгоралось в ходе отступления Барклая. И достигло своего апогея после сдачи Москвы.
Вот тут и подстерегает ловушка. Постфактум все признают, что идея «скифской войны» была, в общем, верной. А сдача Москвы Наполеону – тем более.
Давайте сравним две цитаты.
Первая: «С потерей Москвы не потеряна ещё Россия. Но когда уничтожится армия, погибнет и Москва, и Россия»
Вторая: «Москва – не более как точка на карте Европы. Я не совершу для этого города никакого движения, способного подвергнуть армию опасности, так как надобно спасать Россию и Европу, а не Москву».
Может показаться, что это говорит один человек. Однако на самом деле первая фраза принадлежит Кутузову, а вторая – как раз Барклаю.
Принято считать, что власть может ошибаться, а вот народ – никогда. Однако есть исключения. В тот раз власть наравне почтила память и того, и другого полководца. 25 декабря 1837 года, в день празднования четвертьвековой годовщины изгнания Наполеона из России в Петербурге было открыто два памятника. Один – Кутузову. Второй – Барклаю. А что же народ?
Тут уместнее всего будет снова процитировать Пушкина, слова которого, к сожалению, справедливы и по сей день: «Неужели должны мы быть неблагодарны к заслугам Барклая де Толли потому, что Кутузов велик? Вы говорите, что заслуги его были признаны, оценены, награждены. Так, но кем и когда? Конечно, не народом и не в 1812 году».
