410 лет назад, 1 сентября 1612 г., в первом часу дня Великий гетман Литовский Ян Кароль Ходкевич атаковал полевые укрепления князя Дмитрия Пожарского близ Белого города Москвы в районе Пречистенских и Арбатских ворот.
Так началось то, что называют Московской битвой, а иногда и Битвой на Девичьем поле — просто потому, что Ходкевич перешел реку близ Новодевичьего монастыря, который расположен именно в этой исторической местности Москвы. Хотя с тем же успехом это трехдневное сражение можно было бы назвать «Битвой на Ордынке» или даже «Битвой на Балчуге» — напор польско-литовского войска был столь силен, что отдельные его части умудрились проломиться и закрепиться на этих рубежах.
Закрепиться временно — на считанные часы. Уже вечером 3 сентября их оттуда выбили. На следующий день остатки войск Ходкевича ушли в направлении Можайска, а потом до самой границы и дальше. Остатки эти отступали в относительном порядке. Но все же с позором — свою главную задачу они не выполнили. Их соотечественники, польско-литовские оккупанты, окопавшиеся в Китай-городе и Кремле еще с 1610 г., так и остались сидеть без хлеба и масла, без солонины и вина, что вез им Ходкевич. Через пару месяцев эти оголодавшие сидельцы капитулируют. На землю Москвы близ кремлевских стен падут вражеские знамена — не в последний раз. Именно тот день мы и празднуем сейчас как День народного единства.
Хотя по совести днем воинской славы и событием, ознаменовавшим новую надежду нашей истории, можно было бы признать и Московскую битву. Сражение, в котором народное ополчение сумело вырвать победу у превосходящих сил профессионального, умелого и чрезвычайно жестокого противника.
Ополчение от сохи
О чем, кстати, говорит и источник «с той стороны». В XVII столетии интеллектуалы еще могли пробиться к власти. Один из таких, крупный польский государственный деятель и историк Станислав Кобержицкий, ставит акценты по возможности беспристрастно и грамотно. Вот какие настроения он фиксирует в Польше до Московской битвы: «Государственные чины мало заботились о русских, презирая врага, столько раз побежденного. Победы в Московии произвели такую радость в Польше, что, казалось, помутили мысли и помешали рассудок короля и вельмож. Уверенность в несомненной победе приводила в такой восторг, что многие уже толковали о преобразовании Московии в польскую провинцию». А вот что было после нее: «Мы понесли такую значительную потерю, что ее ничем уже нельзя было вознаградить. Колесо фортуны повернулось. Надежда завладеть целым Московским государством рушилась невозвратно».
Говоря начистоту, у «той стороны» были все основания презирать русскую силу. Какого противника видели перед собой войска Ходкевича? Прежде всего, остатки Первого ополчения, неоднократно битого гетманом и доведенного до действительно жалкого состояния: «В единых срачицах (исподних рубахах) и без порток, токмо едину пищаль да пороховницу у себя имуще». Личный состав Второго ополчения, приведенного к Москве Пожарским и Мининым, выглядел почти так же непрезентабельно. Лучшие силы Русского царства, дворяне и стрельцы центральных областей, были перемолоты в кровавой мясорубке войн и междоусобиц последних восьми лет. Небогатое провинциальное дворянство да посадские люди, то есть мужичье — вот чем располагал Пожарский. Неудивительно, что сидящий в Кремле польский полковник Юзеф Будило, которому на помощь как раз и шел Ходкевич, высокомерно писал русскому командующему: «Лучше ты, Пожарский, отпусти к сохам своих людей».
Ян Кароль Ходкевич.
Ходкевич до подобных шпилек не опускался. Он был твердо уверен в своей победе. Еще бы — удачливый полководец с европейским именем, учившийся искусству тактики в Италии и у рыцарей Мальтийского ордена, бивший шведские войска, втрое превосходящие его по численности… Да и задача, что стояла перед ним, была привычной, если не сказать рутинной. Польско-литовское войско уже трижды (!) доставляло обозы с провиантом в осажденный Кремль — один раз в 1611-м и два раза в 1612 г., причем с меньшими силами. А сейчас под знаменами Ходкевича собралось 12 тыс. чел., да еще где-то 3 тыс. польско-литовского войска сидит в Кремле, и в любой момент может ударить «русским мужикам от сохи» в спину. А насчитывалось этих самых мужиков едва ли 10 тыс.
Украинский след
Формулы «польско-литовское войско» и «польско-литовская оккупация Москвы» настолько прочно укоренились в нашей традиции, что иначе как поляками мы этих захватчиков и не считаем. Хотя в действительности всякий раз, начиная с 1604 г., силы вторжения Речи Посполитой состояли по большей части из тех, кого тогда называли то «черкасами», а то и «украинными казаками». У того же Ходкевича «украинные казаки» вообще были основой войска — их насчитывалось более 8 тыс. Во времена политкорректности на советский лад эту тему деликатно обходили стороной. Однако с момента распада СССР украинские историки, похоже, находят в этом лишний повод для национальной гордости: «В походы на московскую территорию в начале XVII в. была вовлечена чуть ли не вся шляхта Украины-Руси».
Так и есть. Но гордиться здесь нечем. И «шляхта», и «украинные казаки» зарекомендовали себя как самые отъявленные насильники, бандиты, грабители и убийцы, стараниями которых за время Смуты пришло в запустение до 80% пахотных земель Русского царства. Русские люди целенаправленно уничтожались. Маленький эпизод: один такой атаман, Михаил Баловень, развлекался тем, что «засыпал крестьянам пороху и в рот, и в уши и поджигал». На его совести более 6 тысяч загубленных душ. А было таких атаманов без счета. Иные умудрились проломиться до самого Белого моря, где грабили и жгли монастыри и деревни — только на Онеге впоследствии нашли около 2,5 тыс. замученных насмерть женщин, стариков и детей.
Людоедство и ярость
Те же «украинные люди» сидели со своими польскими хозяевами и в осажденном Кремле, дожидаясь прорыва Ходкевича с продовольственным обозом. Сидели в страшном голоде. И активно промышляли съестное, не брезгуя ничем. Об этом оставил воспоминания киевский купчик Богдан Балыка, увязавшийся за своими соотечественниками в надежде поживиться около грабителей. Вот чему он был свидетелем: «Жолнер Воронец и козак Щербина, впадши в дом князя Федора Ивановича Мстиславского, почали шарпать в поисках живности. Мстиславский стал их упоминати (упрекать, ругать), и таможе ударили его цеглою (кирпичом) у голову, мало же не помер». А если бы князь все-таки помер, судьба его останков, согласно словам того же Богдана Балыки, была бы скверной: «Голову чоловечую куповали за 3 золотых, за ногу чоловечую, без мяса, только костки, давали 2 золотых. Пан Жуковский за четвертую часть стегна (ягодицы) чоловечого давал 5 золотых…»
Словом, враг, противостоявший русскому ополчению Минина и Пожарского, был не просто умелым и чрезвычайно жестоким — он был доведен до отчаяния. И к тому же превосходил ополченцев числом. Три дня Московской битвы стали тем, что летописец назовет так: «Бой большой и сеча злая». Поначалу Ходкевич одерживал верх — ему удалось не только прорваться в Замоскворечье, но и подвезти туда все 400 обозов с продовольствием. До Кремля оставалось примерно 1800 м. И вот тут на князя Пожарского снизошло озарение. Поняв, что в прямом столкновении кавалеристов русское ополчение явно проигрывает, он принимает нетривиальное решение — сделать ставку на то, что потом назовут классическим «городским боем». Когда на прорвавшегося врага из-под каждой подворотни летит свинец, когда в кривых московских переулках известная своей стойкостью русская пехота «берет» врага в топоры, в ножи и даже врукопашную, добивая прорвавшихся «камением и битым кирпичом». Когда цепляются уже не за полевые укрепления, а за печи, за руины, за кучи мусора. Когда бьют со всех сторон и нападают из совершенно непредсказуемых мест: «Из ям и из кропив поидоша тиском к таборам Хотькевича»… В общем, «польско-литовскому» войску, на 2/3 состоявшему из «украинных людей», устроили своего рода Сталинград.
Борис Чориков, «Великий Князь Дмитрий Пожарский освобождает Москву»
Тактика Пожарского, умноженная на остервенение и ярость ополченцев, сделала свое дело. Захватчиков попросту вырезали. Русским достался не только весь обоз целиком, но еще и походные шатры «со всем богатством» — Ходкевич не успел их снять. Это был разгром. Отступающих даже не преследовали — зачем? Во-первых, они и сами дунули прочь от Москвы с завидной скоростью. А во-вторых, тех, кто желал подмять под себя «целое Московское государство», осталось слишком мало.
Оцените материал